Малоун, давно уже сопящий от нетерпения, заговорил. Смысл его горохом скачущей речи укладывался в «спасибо, вы резкий, но умный человек, я согласен, с декларацией разберусь». Оба расстались довольные друг другом.
Больше всего, как неожиданно выяснилось, Гека допекла сексуальная проблема. На воле все решалось просто – Гек посещал один из борделей – и все как рукой снимало на пару дней. А здесь… Первый месяц было не до того, потом – хоть на стены лезь. В конце концов Вильский решился на очередное нарушение и поставил для Гека женщину, надзирательницу из женского отделения. Гек разово заплатил ему двести монет, а бабе платил двести за встречу, отныне договариваясь с ней напрямую. Ещё сотня уходила дежурной смене, обеспечивающей свободную камеру, а чаще дежурный кабинет. Время – час. Хочешь дольше – плати больше. Некрасивой толстомясой бабе было уже под тридцать, но выбирать не приходилось. Трахаться на лежаке Гек отказывался, предпочитая ставить свою избранницу «в позу прачки». Кончив раз – отдыхал пятнадцать-двадцать минут (обычно они заваривали кофе и выпивали по чашечке) и кидал ей вторую палку. Две недели после этого можно было жить более или менее, потом опять становилось туго…
В камере Гек жил, стараясь соблюдать все понятия, хотя и знал, что на территории «Пентагона» многое трактуется иначе. Однако местные «законы», неукоснительные в «парочке», здесь, в первой предварительной, размывались, с одной стороны, неопытными новичками, а с другой – залётными урками, имеющими опыт отсидки на периферийных зонах. Геку сажали в соседи всяческую шантрапу и случайных людей, но ни разу не попался кто-нибудь, подобный Дельфинчику. Неделю в месяц, как по расписанию, подсаживали «крякву». Гек обострившимся чутьём, помноженным на знания и опыт, раскалывал таких в один день. Но виду не подавал, чтобы не возникло «обратной тяги», по выражению Ванов, – чтобы лягавые не просекали, когда и в чем прокалывался их человек, а также чтобы легче было проследить за их намерениями.
Дважды попадались бандитствующие, но оба раза они признавали старшинство Гека и оба раза мирным путём, почти без эксцессов. Они вовсе не горели желанием раскрутиться «на ещё» за разборки в предвариловке. Придёт время – и в «парочке» все станет на места.
А «парочка» – вот она, на пороге. Полгода – и суд. Распишись и досиживай.
Малоун рвался в бой, ибо собрал для процесса гигантский букет нарушений со стороны прокуратуры и следствия, обещал добиться оправдательного или хотя бы отсроченного приговора, но Гек решил иначе. Он внимательно изучил все доводы своего адвоката: действительно – если нет каких подводных камней – дело чистое почти, остаётся одно бродяжничество и недоказанные фальшивые документы (где они, где свидетели?). А раз так, то пусть отсидка будет, но подконтрольной: в случае чего Джо пустит в ход собранное, вытащит его в предвариловку на переследствие, а там и вовсе того…
С пакетом в руках, наголо свежестриженный (оброс за полгода), Гек вступил в камеру 2-3-31, что означало второй луч, третий этаж, тридцать первую камеру – нечет.
Первое, что он увидел, – полотенце, брошенное у входа на цементном полу, неподалёку от параши. Гек хорошо знал предания и легенды зонного мира. Предания, потому что в реальной жизни на нарах ни сам он, ни Чомбе, ни Ваны, ни иные серьёзные люди не применяли полотенце для встречи новичков. Здесь явно сидела оборзевшая мелкая и подлая шушера, не имеющая правильных понятий о поведении «в доме». Считалось, что новичок, обтёрший о полотенце ноги – претендует на лидерство, переступивший – свой, но нейтральный, а поднявший – поднимал вместе с полотенцем судьбу шестёрки, а то и хуже…
Гек решил не принимать дурацкие правила камерных гнид. Он прошагал над полотенцем, мгновенно отметил, что свободных приличных мест на шконках нет, и ощутил, как кровь застучала в висках и захолодело под ложечкой. Он представился, ни с кем не встречаясь взглядом, прикинул обстановку и начал:
– Ребята, а чьё это полотенце там валяется? – Ребят в большой (видимо сдвоенной одиночке) камере было семь морд, он восьмой. У окна внизу сидел плечистый парень в тельняшке, со шрамом на лбу. На вопрос Гека среагировал его верхний сосед, дылда лет двадцати:
– Подбери, твоё будет.
– А? Чьё, ты говоришь?
– Твоё, говорю, деревня. – Гек приободрился – парень-то совсем дурак, никакой осторожности в словах.
– За деревню – прощаю, а за парашное оскорбление ответишь. Я хочу получить твоих глубоких извинений насчёт полотенца.
Х-хоба! Клещ попал в непонятное! Незнакомец моментально выкрутил его в виноватые. Говорит, правда, как урка, но тюремные правила для всех одинаковы.
Клещ и сам почувствовал, что спорол большого косяка. Ситуацию следовало немедленно гасить. Если бы он набрался духу и покаялся со всем своим усердием, то вполне бы мог отделаться ударом по рылу и временным падением своего камерного статуса из основного в нижнесредний. Но Клещ был выше ростом, вдвое моложе и не один – кенты рядом. (А в этой ситуации кентов не было: по крайней мере начальный узел он должен был рубить или распутывать сам.) Он спрыгнул со шконки вниз и якобы лениво двинулся к Геку.
– Дядя, ты офонарел. Сейчас я возьму тебя за ручку и отведу к параше. Там ты будешь жить, возле полотенец… а!
Гек ударил его вполсилы в губы, так, что обе сразу лопнули. Клещ отлетел, спиной задев шконку, и бросился на Гека. Но Гек поймал его челюсть крюком левой, вывернув её так, чтобы ударить не костяшками пальцев, а торцевой мякотью кулака, со стороны, противоположной большому пальцу. Встречный удар нейтрализовал напор Клеща до нуля. Тот замер, все ещё на ногах, но оглушённый. Гек стал несильно и быстро бить его в лицо с таким расчётом, чтобы рассечь до крови как можно больше тканей. Затем ухватил за кисть руки и сдавил в нужном месте. Боль была неимоверная, и Клещ заорал во всю мочь. Дело было сделано, и Гек ударом под дых согнул Клеща, развернул и пинком направил его в сторону параши.
– Знать, твоё это полотенце… тётя!
Многоопытные надзиратели быстро среагировали на истошный страдальческий крик. Стукнул-звякнул ключ, и в камеру с дубинками ворвались трое вертухаев. Клещ, ругаясь по-чёрному, пытался привстать с пола, Гек спокойно стоял, опустив руки, один, посреди камеры. Остальные не успели стронуться со своих мест, а если кто и был рядом с полем битвы – уже благоразумно убрался под защиту шконок. По заведённому обычаю надзиратели сначала били, а потом уже спрашивали. Так и здесь: град сильных ударов резиновых палок обрушился на плечи, живот и спину Гека – голова имеет обыкновение кровяниться и покрываться синяками – все потом жалобы пишут…
Было очень больно, и Гек не стерпел, как решил поначалу. Двумя ударами – в шею и в живот – он вдруг выключил двоих надзирателей и поймал взглядом глаза третьего. Тот моментально обмяк: «Убьёт… побег… расследование… выпрут…»
– Начальник, бить не надо, неправильно. Забирай этих двоих. Задумают мстить – передай: их потом в дворники не возьмут, уж я позабочусь… – Гек угрожал на арапа. Главное – это продемонстрировать собственное верховенство (в данном случае – физическое) и, сохраняя внушительный и уверенный вид, пообещать служебные неприятности. Ваны объясняли ему, что люди в форме, служивые, отдрессированы службой и жизнью так, что всегда готовы склониться перед силой, если внутренне ощутят её превосходство над собой. Правда, если номер не проходит, топчут особенно жестоко (как, впрочем, и всякого поверженного идола). Дверь все ещё была открыта, замяукал сигнал тревоги на этаже, послышался топот ног…
Гека, как зачинщика беспорядков, спустили в шизо на пятнадцать суток, но бить не били. Когда заковывали – народу было много из разных подразделений, а когда расковали – в карцер бить так и не пришли. Видимо, сработал финт.
Горячую баланду давали через два дня на третий. Она ненадолго согревала пустой желудок, остальное время живущий в ожидании куска плохо пропечённого хлеба и воды, беззастенчиво именуемой в инструкции кипятком. После зачтения приговора Гек, предвидя разное, в том числе и карцер, съел за один раз, впрок, не менее двух килограммов вареной говядины. Но на сколько хватило той сытости – на сутки, может двое? Очень холодно было и ночью, и днём. Лампа дневного света своим мерцанием приводила Гека в исступление, у него болела голова, рябило в глазах, мысли путались. Он был уверен, что эта лампа – негласный элемент издевательств, и всегда завидовал окружающим и на воле, и на зоне, которых, как ни странно, моргание ламп дневного света доставало куда меньше, чем его.
Деревянный лежак давали к отбою, в десять тридцать пополудни, забирали через шесть с половиной часов, в пять утра. Верхнюю одежду у него отняли, оставили майку и тренировочные штаны. По-настоящему трудно было только первые трое-четверо суток. Дальше все неприятные ощущения словно бы притупились – организм приспосабливался к неблагоприятным условиям. Гек следил только за тем, чтобы не расходовать силы понапрасну – экономно двигался, ночью вгонял себя в некоторое подобие анабиоза, так, что сердце билось медленно, а температура тела снижалась на несколько градусов. Обучая этому, Ваны предупредили Гека, что никто при этом не должен его тормошить, может серьёзно разладиться сердце и печень с почками. Это не было полноценным сном, но его Гек добирал днём, восстановив и усовершенствовав навыки сна с открытыми глазами. Чтобы поддержать силу в мышцах и в то же время не расходовать энергию понапрасну, он стал «гонять волны», по выражению Патрика: сидя у стены, представлял себе мышцы, одну за другой, и поочерёдно же их напрягал. Медленно, потом быстро. Сверху вниз, справа налево… Так что, когда срок кончился, Гек был относительно свеж, только похудел килограмма на три. Но оставалось ещё восемьдесят, все нормально.
